Отсюда - первое предложение в переводе блестящего российского япониста В.Н. Горегляда: "Вот и я, женщина, решила попытаться написать то, что называется дневником - их, говорят, мужчины тоже ведут".
Можно принять этот факт на веру, можно засомневаться, как это сделал в свое время я, но традиция есть традиция: "не дураки сидят".
В 2006 году Хидэо Комацу, почетный профессор университета Цукуба, по результатам собственного исследования "Тоса-никки" выдвинул гипотезу, что не всё так драматично с первым предложением: поэт и чиновник Ки-но Цураюки, покидая пост управляющего провинции Тоса, вовсе не воображал себя женщиной, он всего лишь сообщал читателю о том, что собирается написать дневник, как пишут их женщины, - в основном алфавитом (каной), а не иероглифами, как писали тогда мужчины.
をとこもすなる日記といふものをゝむなもしてみむとてするなり. Отоко мо су нару никки то иу моно о онна мо ситэ миму тотэ суру нари. Angels don't speak Late Old Japanese, too. Как я понял, Комацу трактует "мо" в "отоко мо" и "онна мо" не только как частицу, которую на русский обычно переводят как "и (это тоже)", но и как замену иероглифа 文 от 文字, "модзи" - "знаки, которыми пишут тексты". Иначе говоря, это игра слов, "модзиасоби". Не уверен, что такое прочтение согласуется с грамматикой классического японского.
Истинный смысл первой фразы - по Комацу - "попробую-ка я написать дневник, которые обычно пишут мужским письмом, совсем даже письмом женским". Другое дело, зачем это понадобилось поэту и чиновнику Ки-но Цураюки. В принципе, набор причин тут - абсолютно тот же, что приписывается ему по традиции. Меняется только акцент: не лирический герой женского пола, а женское письмо. Не более.
Честно говоря, содержание дневника - а на первых страницах это сплошная пьянка в связи с отъездом из Тоса, перемежающаяся сложением стихов о разлуке, - совершенно мужское. Не думаю, что женщины в эпоху Хэйан могли пить так и столько - "до удивления" и "до одурения", как замечательно переводит Горегляд.
В целом тут очень хорошо видны проблемы чтения древних (да и любых) текстов. Подход Комацу импонирует тем, что он упирает на контекст. Но правды мы можем не узнать никогда.
