А все почему? А потому, что реинкарнация предполагает, что каждый из нас мог быть животным в прошлой жизни и может стать им в следующей. (Гениальный Высоцкий, абсолютно викторианский, если разбираться, поэт, кажется, единственный наследник Киплинга, даже эту тему живо схватил в "Песне о переселении душ": "Не лучше ли при жизни быть приличным человеком?" - хотя где реинкарнация и где СССР, вестимо.) Между тем викторианцам мысль о том, что они могли быть раньше животными, претила страшно. Потому что, ну, what a piece of work is a man! How noble in reason! how infinite in faculty! in form, in moving, how express and admirable! in action how like an angel! in apprehension how like a god! the beauty of the world! the paragon of animals! "Венец всего сущего" в не очень точном тут (увы) переводе Лозинского. Как заметил один викторианец, вера в то, что человек может воплотиться животным, "для нас неправдоподобна, а если и правдоподобна, то отвратительна и ужасна".
Что неожиданно (подозреваю, что и будды сильно удивились такому повороту) сделало буддизм братом-близнецом другой концепции, которую во второй половине XIX века не пинал только ленивый.
Древний буддизм с его реинкарнацией оказался вдруг сообщником гнусного дарвинизма. Обе концепции опасно приближали человека к животному. По сути, конечно, ничего странного тут нет: буддизм утверждает духовную эволюцию, дарвинизм - физическую. При всей разности понятий то и другое - эволюция (обратная сторона которой - деградация). И Будда Гаутама, и Чарльз Дарвин согласились бы - каждый по-своему - с тем, что мы происходим от животных. "In full accord with the antitheistic type of evolution, - писал Джеймс Келлогг в 1885 году, - Buddhism denies any impassable gulf between the irrational animals and man. A pig or a rat may become a man, not indeed in the sense of the Western evolutionist but none the less truly".
Викторианцы с этим соглашаться не желали никак. Они считали, что человек - это звучит гордо. Вообще говоря, я лично не вижу никаких принципиальных противоречий между этими викторианскими взглядами и буддизмом (и дарвинизмом тож), но понять что-нибудь попревратней и копья поломать - занятие, парагонам животных свойственное.
***
Переплетение этих тем, пусть и ассоциативное, внезапно появляется в советском фильме "Приключения принца Флоризеля" Евгения Татарского по сценарию Эдгара Дубровского. Что для меня - некоторая загадка. С одной стороны, у Роберта Луиса Стивенсона есть перенесенный в фильм эпизод насчет дарвинизма - это из "Клуба самоубийц": "...Четвертый заявил, что ни за что не примкнул бы к клубу, если бы теория мистера Дарвина не показалась ему столь убедительной. "Мысль, что я являюсь прямым потомком обезьяны, - сказал сей оригинальный самоубийца, - показалась мне невыносимой"". Понятно, что Стивенсон смеется над превратно понятым дарвинизмом.
С другой, диалога с преподобным Саймоном Роллзом, автором работы "О христианской доктрине общественного долга", в тексте Стивенсона в том виде, в каком эта беседа звучит в фильме, нет. У Стивенсона принц Флоризель не говорит Роллзу о том, что Алмаза Раджи касались единственные чистые руки - руки принца (отметим это совпадение) Сиддхартхи Гаутамы. В книге Будда не упоминается вовсе, хотя тема искушения Алмазом Раджи представлена: "Ничья честность не устоит перед таким соблазном. Попади ко мне в руки этот обольстительный камень, я не поручился бы за себя самого, хотя у меня много своих привилегий и обязанностей", - говорит Флоризель.
Плюс, понятно, очень красивый почти-финальный монолог, после которого Флоризель бросает камень в воду: "We have spoken of corruption," said the Prince. "To me this nugget of bright crystal is as loathsome as though it were crawling with the worms of death; it is as shocking as though it were compacted out of innocent blood. I see it here in my hand, and I know it is shining with hell-fire. I have told you but a hundredth part of its story; what passed in former ages, to what crimes and treacheries it incited men of yore, the imagination trembles to conceive; for years and years it has faithfully served the powers of hell; enough, I say, of blood, enough of disgrace, enough of broken lives and friendships; all things come to an end, the evil like the good; pestilence as well as beautiful music; and as for this diamond, God forgive me if I do wrong, but its empire ends to-night". (Я привожу этот текст по-английски, потому что русский перевод не такой сильный, особенно когда вместо "its empire ends to-night" мы читаем "этой ночью его власти придет конец".)
Здесь не упоминается Будда, но основная мысль буддизма - прекращение страданий, обусловленных иллюзиями, и не просто так, а на протяжении веков, "what passed in former ages", - тут есть в полный рост. Почему сценарист Эдгар Дубровский решил усилить Стивенсона, вставив в фильм Будду, - я не знаю. Но вставка, исходя из смысла монолога, получилась органичной донельзя. Кроме прочего, хотя это, может, и не так важно, Флоризель, как и Гаутама, - принц и в финале (у Стивенсона) удаляется в изгнание, в Лондон, где становится простым табачником.
Я не могу не сказать также, что Алмаз Раджи смахивает на прототип Кольца Всевластья, только вместо жерла Ородруина тут - воды Сены, ну или куда Флоризель выбросил камень в Париже (в книге; в фильме Алмаз выбрасывают в Лондоне).
А еще в фильме получается, что Флоризель был вторым после Гаутамы человеком, сумевшим одолеть искушение Алмаза Раджи. Будды есть будды потому что :) Такая вот странная история принца Гаутамы и принца Флоризеля - история про викторианско-советский буддизм.
