князь Ярослав воюет то, что станет Тарту,
назло холодному не по эпохе марту
в тмутараканскую одетый фофудью.
По новгородской моде с косами, небрита,
из курдюков вино посасывает свита.
Несет Омовжа льды и воды деловито.
Князь льет сердито в нее струю.
В умильно варварских бойницах городища,
чеша кишащие площицей бородища,
таращит черные недобрые глазища
гостей принять не расположенная чудь.
Отряд колышется, напоминая спрута,
до столкновения миров одна минута,
и гамаюн в преддверье аллеса-капута
поет так люто, вздымая грудь:
лесные прелести языческих мистерий
ничуть не лучше византийскости империй,
то и другое матерьял не для феерий,
а для кровавой, как у балтов, колбасы;
свобода вечно режет равенство и братство,
жаль, что история обречена топтаться
на лобном месте трупом пахнущего плаца,
где ржут паяцы и рыщут псы.
